ДОБРОВОЛЕЦ
Аубакиров Маннаф Аубакирович родился 26 августа 1926 года в г. Зайсан Восточно-Казахстанской области. По национальности — татарин. В 1939 году родители Аубакирова переехали в с. Кочкорка Нарынской области. Здесь он окончил школу, вступил в комсомол. Добился досрочного призыва и 24 марта 1943 года добровольцем уехал на фронт.
С ноября 1943 года в действующей армии. Воевал в составе 1 Белорусского фронта. Четыре раза был ранен, один раз контужен. В конце 1944 года комсомол рекомендовал его в партию. Участвовал в Белорусской операции, прорывал оборону противника на Пулавском плацдарме, освобождал города Радом, Лодзь и участвовал в Берлинской операции.
...Бревенчатый плот остановился в пяти метрах от берега, сел на мель. Маннаф спрыгнул в воду, побрел дальше. Расчет смотрел, как вода поднималась выше его колен, потом заговорили:
— Прокатим, пройдем.
Сержант спросил:
— Какое дно?
— Песок!
— Прокатим!
Орудие столкнули с плота и на руках покатили на берег.
А вокруг рвались мины. Столбами поднималась вода вместе с песком, фонтанами рассыпались осколки, и весь берег грохотал. Там уже залегла пехота, ожидала истребителей огневых точек.
Оскальзываясь, артиллеристы падали у колес орудия и, пользуясь случаем, окунали потные лица в прохладную Вислу.
Уже на берегу, когда орудие начало обстрел вражеских позиций, Маннаф почувствовал, как что-то царапнуло его по бедру. Он потрогал то место, увидел кровь и удивленно посмотрел на других.
— Что?—спросил сержант.—Задело? Ничего — заживет.
Маннаф успокоился. Его перевязали, пошутили, и он продолжал делать то, что полагалось делать заряжающему: посылал в казенник снаряд за снарядом.
Днём подошли к деревне, заросшей ивами. Фашисты укрылись в ней, вели непрерывный огонь, бросались в контратаки при поддержке танков. Всюду рвались снаряды, мины, бомбы. И только поздно вечером все стихло. Немцы откатились за деревню в холмы, поросшие кустарником.
— Заняли господствующие высоты,- пошутил сержант командир орудия.
— Теперь посидим здесь,— серьезно ответил наводчик, пожилой, с рыжими ершистыми усами.
Он угадал. С этого дня потянулись долгие месяцы обороны Пулавского плацдарма.
Но Маннафу они не казались скучными. Плацдарм требовал, чтобы его расширяли, укрепляли, защищали. В яростных схватках приходилось вгрызаться в оборону противника и шаг за шагом создавать предпосылки для будущего мощного удара. Артиллерийские перестрелки на плацдарме были явлением частым.
В конце августа дивизион вел огонь по противнику. Вражеская артиллерия не заставила себя ждать. Шквал огня обрушился на позиции дивизиона. Осколки щелкали по щиту, стволу, станинам, грохотали разрывы мин и снарядов. Но расчет, где Маннаф был заряжающим, привычно делал свое дело. Пока шел бой, он не чувствовал ни усталости, ни ран. Но когда упала на землю тревожная тишина, по телу прошла предательская слабость. Оглядел себя — брюки и сапоги в крови... А потом, уткнувшись в казенник, сполз на землю.
За этот бой Аубакиров был награжден орденом Славы III степени.
Потом был прорыв обороны противника и наступление. Маннаф всегда действовал быстро и умело. Он был сноровистым, подвижным и почти никогда не думал, что его могут убить.
— Вот здесь места не останется, все ордена будут,— смеясь, говорил товарищам, показывая на свою выпуклую грудь.
— Ну, а сколько все-таки тебе лет? Семнадцать или восемнадцать?— спросил сержант, сам еще только начавший бриться.
Орудие стояло в укрытии. Была передышка между боями. На дворе шел январь сорок пятого. Все заснежено. Воздух морозный, а в блиндаже тепло и уютно, горит фитиль в снарядной гильзе.
— От мамки, должно быть, сбежал...— поддакнул сержанту наводчик. Он усмехнулся и тут же вздохнул:—Не легко им там, мамкам нашим... Четвертый год...
— Я не сбежал, она сама отпустила,— ответил Маннаф серьезно, с обидой.
Посуровевший наводчик хмыкнул несколько раз, а сержант спросил:
— А сперва не отпускала?..
Расчет смеялся по доброму, не обидно, и Маннаф тоже рассмеялся, вспомнив, как добился досрочной мобилизации. Сложно это было. Пришлось пойти даже на подделку свидетельства о рождении, и ссылался на погибшего брата, доказывал, что хочет отомстить за него. Этим и тронул мать, уступила она — отпустила, а то хотела идти к военкому.
Кочкорка тогда была небольшим селом, все знали друг друга, и все-таки удивились, когда тетушка Насима сама подтвердила, что её девятый сын родился не в двадцать шестом, а в двадцать пятом году.
— А как же ты переправил шестерку на пятерку?— спросил сержант, когда Маннаф рассказал все.
— Я был киномехаником, ездил по району с передвижкой. А район у нас—ого! Тянь-Шань! Горы. Военком давал повестки. Мы познакомились.
— Понятно...— усмехнулся наводчик, приглаживая усы, и в раздумье добавил:— Мой пострел такой же растет. Весной, должно быть, призовут...
Пусть в артиллерию просится,— ответил сержант.
Никто не отозвался, не успел. В блиндаж спустился командир батареи. Поздоровавшись, он молча достал из планшетки карту, расстелил ее на столе, долго рассматривал, потом подозвал всех. Смотрите сюда.
Маннаф увидел около пальца командира населенный пункт и вслух прочитал его название.
— Да,— продолжал командир батареи,— Нова-Воля. Идем дальше. А где-то здесь и везде пулеметы. Уйма. И все они посыпятся на нашу пехоту, если мы,— наша батарея, не уничтожим их.
Бой завязался на окраине села. Пулеметы противника вдавили пехоту в снег, и только батарея оставалась открытой. Маннаф заменил раненого наводчика. Орудие стреляло непрерывно, но пулеметных точек почти не уменьшалось. Снегопад мешал видеть, залеплял панораму. По щиту орудия постоянно щелкали пули.
Маннаф сжался, как пружина, напряг внимание, сосредоточился. В доме под островерхой черепичной крышей вспыхивали желтоватые огоньки. Он показал на них сержанту.
— Пулемет,— ответил тот,— наводи в окно.
«Красивый дом — жалко», подумал Маннаф. Что-то толкнуло его в плечо. Он машинально пощупал и продолжал наводить.
Первый снаряд ударил в крышу. Второй разорвался в доме.
— Молодец, Маннаф!— кричал сержант, и вдруг удивился:— Почему рука в крови?
— Не знаю,— ответил Маннаф. Он увидел второй пулемет в соседнем доме и наводил орудие туда, а плечо жгло, и по рукаву текла кровь.
— В укрытие!— скомандовал сержант.
— Нет. Еще есть,— ответил Маннаф.
Снаряды ложились то слева, то справа.
«Почему мимо?»,— злился Маннаф. Ему хотелось лечь, перевести дух, попить воды — во рту пересыхало. Язык становился шершавым, и кружилась голова. Но вот, наконец, снаряд попал в дом. Желтые вспышки погасли.
Из снега поднималась пехота, слышалось «ура». А из домов выскакивали фашисты и бежали по ровной, обсаженной деревьями, улице. Их было много, они бежали толпой. Маннаф наводил по ним и торопил заряжающего. Повсюду рвались снаряды, горели красивые дома. Вокруг грохотало, и в небо поднимались столбы черного дыма.
А потом звуки укатились на дальнюю окраину и там затихли. Молоденькая санитарка перевязала рану у Маннафа, хотела отправить его в медсанбат, но он отказался. На Висле хуже было, и то он не ушел с поля боя.
Вскоре принесли обед. Маннаф с жадностью хлебал борщ и только теперь переводил дух, отпуская ту «пружину», которая сжалась в нем во время боя. Ребята вокруг были все молодые, жизнерадостные. Они уже забывали бой и жили той особой фронтовой семьей, в которой делили и радость и опасность. После обеда пришел парторг дивизии.
— Видел вас в бою, видел,—сказал он, здороваясь,— настоящие боги войны. Но, говорят, некоторые не подчиняются приказам медслужбы. Кто это?
Все оглянулись на Маннафа. Парторг усмехнулся:
— Между прочим, я тоже не люблю госпитальный режим — никакой жизни.
Маннаф осмелел, решился высказать мысли, которые в последнее время занимали его:
— Я хочу вступить в члены Коммунистической партии. Можно?
— А почему нельзя?— удивился парторг.—Когда вы вели огонь с открытой позиции, у нас на НП говорили, что вы, должно быть, все коммунисты и показываете пример мужества. А сейчас перед нами стоит новая задача: развивать наступление на Лодзь и дальше — на Берлин. Потребуются большие усилия...
Маннаф слушал так, словно обращались только к нему, и он должен ответить, и так ответить, чтобы никто не усомнился в его слове.
— Я хочу идти дальше коммунистом!— сказал он,— Берлин, победа — конец войне.
Когда ушел парторг, Маннаф достал лист бумаги, взял карандаш и задумался. Мысли, которые были ему так понятны и близки, никак не удавалось переложить в слова. И тогда он написал: «Прошу принять меня в члены большевистской партии. Я ненавижу фашизм и готов...» Когда он несколько раз перечитал написанное, исправив ошибки, то удивился: как, оказывается, просто звучит то, что имеет такой большой смысл в его жизни, в его мечтах.
В этот день весь расчет подал заявления о вступлении в члены партии.
...Прошли месяцы. Позади сотни километров польской и немецкой земли. До Берлина оставалось немного. Надо взять маленький городок Лебус, да еще два-три таких же чистеньких, вымощенных булыжником, и — Берлин.
Маннаф уже командовал расчетом, на его погонах желтела лычка старшего сержанта, а на груди красовались два ордена Славы. Он заметно возмужал, обветрился на весеннем ветру, раздался в плечах, и походка изменилась — стала неторопливой, важной, и только черные глаза все так же блестели молодо, с затаенным озорством.
...Бой завязался на просторной луговине юго-западнее Лебуса. Фашисты всеми силами не давали обойти город. Орудие Маннафа в упор расстреливало танки и пехоту, которые бросались в контратаки, и все-таки те не пускали штурмующие части через луговину. Тогда Маннаф приказал расчету выдвинуться вперед, чтобы прикрыть пехотинцев. Орудие оказалось на открытом месте, как на зеленом сукне бильярдного стола. Следом выдвинулась вся батарея, а затем и две соседних. Непрерывный огонь на прямой наводке подавил пулеметные точки. Пехота смогла проскочить луговину, закрепилась на окраине городка. Вместе с ней на улицу вкатилось орудне Маннафа. Впереди показались фашисты. Они открыли огонь по окраине.
— Наводи по ним!—скомандовал Маннаф.
Наша пехота продвинулась дальше, и в это время откуда-то прилетели мины. Маннаф качнулся, прижал руку к груди, куда ударил горячий осколок, но остался на месте.
— Заряжай! Огонь! — командовал он, стараясь не менять голоса, чтобы расчет не знал о его ранении.
В улицу входили вражеские танки. Они приближались. За ними крался десант.
— По головному танку...
Ноги подкосились. Падая, Маннаф видел окно мансарды ближнего дома. Молодая женщина удивленно смотрела на него, прижимая руки к щекам. Ему показалось, что это Ира. Утром он писал ей письмо, поздравлял с приближающимся праздником Первое мая и просил выслать фото.
«И маме надо написать»,— подумал он, теряя сознание.
Головной танк остановился «босый» без гусениц. Другие свернули в проулки, во дворы.
Штурмующая пехота пошла в атаку.
А над Маннафом хлопотала медсестра.
— Сердце еще бьется. Помогите перенести...
Маннафа унесли в укрытие, перевязали.
Подбежал командир батареи. Не зная, что с Маннафом, он поблагодарил его за инициативу и весело добавил:
— «Слава первой степени» — твоя!
— Он без сознания,— сказала медсестра.
— Так чего же вы стоите?!— закричал командир.— В санбат — бегом!
Санбат располагался за той самой луговиной, которую полчаса назад преодолевал расчет Маннафа.
Врачи осмотрели рану, сделали, что требовалось, и поручили медсестре:
— Присматривай. Когда придет в себя, позовешь.
Маннаф был один в комнате старого кирпичного дома усадьбы садовода. Медсестра поправила подушку, всмотрелась в лицо. «Молоденький какой...» — вздохнулось ей.
Вдали гремел бой, и справа, с главного направления на Берлин, доносился низкий гул со взрывами тяжелых бомб, от которых вздрагивал дом.
«Но теперь уж скоро конец»,— снова вздохнула медсестра.
В окно было видно, как въезжали все новые и новые санитарные машины. Вскоре в комнате, где лежал Маннаф, стало тесно. Привычно запахло йодом, слышались сдержанные стоны. Медсестра, помня приказ, почти не отходила от Маннафа, а он лежал спокойно, как будто спал.
Вечером к нему пришли друзья и командир дивизиона майор Колганов.
— Как он тут?— спросил майор. Медсестра кивнула на бледное лицо:
— Все время так...
— А врачи что?
— Ничего...
— Ну, ладно. Беспокоить не будем. А когда проснется, дадите ему вот это,— майор протянул медсестре лист бумаги.— Это копия того, что пошло куда надо. Пусть почитает — это поможет... Друзья оставили подарки, письмо от Иры и ушли следом за майором.
«Кто же он такой?»— гадала медсестра, глядя на Маннафа, потом вспомнила о копии и прочитала: «Наградной лист». Дальше заполнялось двенадцать пунктов анкетных данных и шло короткое описание личного боевого подвига: «В бою 17 апреля 1945 года юго-западнее города Лебус (Германия) командир орудия товарищ Аубакиров проявил образцы смелости, стойкости и бесстрашия...» Медсестра дочитала до конца и вернулась взглядом к началу, где стоял год рождения. «Господи, девятнадцати нет, а уже полный кавалер!..»
Он умер 19 апреля, не приходя в сознание.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 мая 1946 года Аубакиров Маннаф посмертно награжден орденом Славы 1 степени.
Во Фрунзе живет его мать Насима Мустафинична. Ее часто приглашают в школу, чтобы она рассказала подросткам, почти ровесникам Маннафа, о своем сыне.
«Короткая жизнь моего сына очень схожа с судьбой многих из его поколения,— рассказывает она,— Маннаф был простым парнем нашей Родины, трудолюбивым, жизнерадостным. И всегда был готов отдать жизнь за счастье своего народа, за нашу Родину. Таким его воспитала школа, комсомол. Немало хорошего он приобрел и когда рос в нашей большой семье. У него было восемь братьев и сестер. Двое из моих сыновей отдали жизнь за счастье советского народа. Берегите это счастье, умножайте его».
Он не вернулся домой. О его ратных подвигах рассказывают наградные листы. Они добавляют новые штрихи к облику человека, который отдал Отчизне самое дорогое — свою юную жизнь. Не думая о славе, он навечно обрел ее, оставаясь живым в памяти людей.
Он похоронен в районе города Франкфурта-на-Одере, на северной окраине пригородного местечка Шторков. На могиле всегда можно увидеть алые цветы, совсем такие, как тюльпаны на далеких горах Киргизии.
