В ОГНЕННОМ ВИХРЕ
Исманов Хусаин родился 24 января 1924 года в селе Орок Сокулукского района. На военную службу призван 4 января 1943 года Аламединским военкоматом. Участвовал в изгнании фашистов с Украины, форсировал Вислу, вел бои на Магнушевском плацдарме, освобождал Варшаву, штурмовал Берлин. Отличался в боях при взятии города Познань, где в составе батареи огнем орудия нанес противнику большой урон.
За боевые заслуги награжден орденами Красной Звезды, Славы III, II степеней и Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 мая 1945 года — орденом Славы I степени. В числе наград есть польская медаль «За Варшаву».
В 1956 году Хусаин Исманов погиб при исполнении служебных обязанностей.
Уставшие в непрерывных наступательных боях войска I Белорусского фронта с большими потерями подошли к Висле, форсировали ее южнее Варшавы и, заняв небольшие плацдармы в районах городов Магнушев и Пулавы, перешли к оборонительным боям. Требовалось подтянуть тылы, пополнить подразделения...
Хусаин Исманов был наводчиком 76-миллиметрового противотанкового орудия в 86 гвардейском отдельном истребительно-противотанковом дивизионе, который занимал оборону в районе высоты 146,8 на Магнушевском плацдарме.
Ранним погожим утром 18 августа 1944 года у этой высоты начался особенно ожесточенный бой. Фашисты стремились занять высоту, чтобы обстреливать плацдарм прицельным огнем. Первыми на наши позиции пошли их танки. Потом бронетранспортеры и пехота...
Ржаное поле впереди наших позиций стало черным от массы наваливающейся техники и фашистов. В воздухе стоял сплошной гул моторов. Земля дрожала.
Хусаин считался обстрелянным бойцом. Уже год служил в действующей армии, но такого еще не видел, и внутри у него что-то похолодело. Он невольно оглянулся назад, словно искал, куда спрятаться.
— Держись, сынок,— обратился к Хусаину заряжающий. Он был пожилым человеком, участвовал в гражданской войне, считал весь орудийный расчет своими сыновьями, а бойцы ласково называли его дядей Федей.
— Держись, а то потом стыдно будет,— добавил дядя Федя с такой верой в «потом», что Хусаин даже улыбнулся. «Конечно, ничего не случится — «потом» будет — конец не придет».
Он навел орудие спокойно, весело крикнул: «Готов!» и, когда после выстрела орудие встало на место, с жадностью смотрел в прицел на результаты своей работы. Снаряд разорвался перед танком, но тот встал. Видимо, осколками ранило водителя. Волнуясь, как бы танк не сдвинулся с места, Хусаин снова навел по нему и опять крикнул: «Готов». Второй снаряд вспыхнул на броне, третий — ушел куда-то. Хусаин поторопился, плохо навел, но танк уже горел и из него выпрыгивали танкисты. А слева и справа горели еще два танка, подбитые соседними орудиями.
— По бронетранспортерам!— командовал сержант Кондаков, командир орудия.
Хусаин едва слышал его голос в грохоте боя. Яснее прозвучали слова дяди Феди:
— Не спеши, сынок, не спеши... Мазать нельзя.
И Хусаин заставил себя успокоиться.
Бронетранспортер, по которому он стрелял, завертелся на одном месте, вспыхнул дымным пламенем и затих. Другие поворачивали назад. Справа загорелись еще два танка, остальные начали пятиться. Хусаин наводил по одному из них, но тот шарахался из стороны в сторону, уходил зигзагами. Четыре снаряда, посланные ему вслед, пролетели мимо, взрывались в толпах отступающей пехоты — это не устраивало Хусаина.
— Как так — почему?— удивлялся он с растерянным видом.— Я хорошо наводил.
Дядя Федя, ухмыляясь в прокуренные усы, садился на снарядный ящик, вытирал пилоткой пот со лба и поглядывал на сержанта Кондакова, ожидая, что тот скажет.
— Объявляю благодарность, товарищи...
Он собирался сказать что-то еще, но подносчик снарядов Василий Опашко помешал криком:
— Горит! Рожь горит!
Все обернулись к полю. Там буйно загоралась от подожженных танков рожь. И ветер гнал пламя на батарею, на окопы стрелковой роты, а дым козырьком нависал над ними, закрывая горизонт и часть неба.
— Плохо дело, сынки,— серьезно сказал заряжающий,— Ну-ка бегом в речку, окунайтесь, чтобы мокрыми были.
Хусаин и Василий побежали первыми. На обратном пути им встретились Кондаков и дядя Федя.
— Смотрите за противником,— крикнул на бегу сержант.
Они вернулись в тот момент, когда огонь уже бушевал над окопами стрелковой роты, а на сожженном поле, поднимая вихри черного пепла, снова появились танки и бронетранспортеры. Сквозь вал огня они казались большими, чем были на самом деле, и колыхались, как мираж.
Батарея открыла огонь с предельной скорострельностью. Соседние батареи, где не было пожара, помогали, но танки все-таки прошли через окопы стрелков. Их остановили, расстреливая в упор. Последний встал в десяти метрах перед орудием Хусаина.
Была какая-то минута, когда орудие танка и орудие Хусаина направили стволы друг на друга, и судьба решалась мгновением. Кто первый выстрелит? В эту минуту Хусаин не чувствовал себя, словно нервы атрофировались. Он видел только башню танка и наводил по ней. Его выстрел грянул раньше. Танк вздрогнул, башня замерла, из нее повалил черный дым. Его подхватил догнавший вал пламени. Послышался гул вихря.
— Орудие вперед! — приказал Кондаков.
Расчет на руках перекатил орудие сквозь пламя. Впереди бой вела пехота. На многих красноармейцах горели гимнастерки, но они отбивались от наседавших фашистов. Тлеющие стерна чадили — дым плыл над землей, как половодье. Слышались крики, непрерывно трещали пулеметы, рвались гранаты.
— По фашистам — огонь!— командовал Кондаков, задыхаясь от кашля.
Хусаин почти ничего не видел. Глаза слезились от дыма, даль закрывало клубящееся облако, но он наводил, орудие стреляло, и снаряды рвались среди наседавших фашистов. Бой достиг наивысшего напряжения, и, казалось, ему не будет конца. Хусаин уже не слышал команд Кондакова, наводил самостоятельно. Дядя Федя сильно хромал и морщился от боли в раненой ноге. Подносчик снарядов, придерживая перевязанную руку, прибежал со старой позиции, принес ящик со снарядами и снова убежал.
— Ах, ты, Вася, кот Василий...— проговорил дядя Федя, останавливаясь со снарядом в руках.
Исманов оглянулся. Подносчик с ящиком на плече опустился на одно колено, покачивался, пытаясь встать, но упал. Ящик со снарядами накрыл его голову. Хусаин посмотрел на дядю Федю, словно не понимал, что произошло. Тот сердито заряжал, но говорил, как обычно, спокойно:
— Ничего, сынок, стреляем...
Сержант Кондаков лежал в сторонке. Над ним хлопотала медсестра.
«Я не оглох»,— подумал Хусаин, только теперь понимая, почему перестал слышать команды.
— Наводи, сынок, наводи,— говорил дядя Федя,— не давай им уйти.
Фашисты откатывались назад. По ним били наши минометы, спрятанные за высотой. Кто-то умело корректировал огонь минометчиков. Разрывы ложились плотной цепью, в самой гуще вражеских солдат, и не отставали от них, пока позволяла дальность стрельбы.
— А ты провожай, провожай их, чтобы еще не захотелось,— говорил дядя Федя, работая, как машина: два шага к ящику, выстрел — и снова к ящику.
А вокруг все стихало. Перестала чадить стерня, уплыл дым. Солнце светило по-утреннему приветливо и, если бы не черное поле да еще горящие танки, казалось бы, что ничего страшного и не было.
Прекратив стрельбу, дядя Федя, сидя на пустом снарядном ящике, закуривал, как после какого-то мирного труда.
— А ты, значит, сынок, не научился?— спросил он, качнув кисет, висевший на шнурке.— Это не обязательно. Я в твои годы тоже не курил. Потом, в тридцатые годы, пристрастился. Кушать было нечего, так хоть табаком голод отгоняли. Тяжелые были годы... А все же лучше, чем война... Лучше.— Он говорил медленно, думал и, наверное, видел прищуренными голубоватыми глазами то, о чем говорил.
— А ты, значит, из Киргизии? — спросил он, собираясь задать свой обычный вопрос: как там, что пишут? Он спрашивал об этом у всех «своих сынков» даже тогда, когда они давно не получали писем, и он знал об этом, но спрашивал, чтобы они вспоминали, что писалось из дому раньше.
— Так-так,— размышлял он,— далеко твой дом.,. А пишут что?
— Колхоз выполнил хлебопоставку, но отправляет на фронт сверх плана,— ответил Хусаин.
Дядя Федя повел кустистой бровью, прикинул что-то в уме.
— Это мать пишет?
— Нет, председатель.
— А он почему это тебе пишет?
— Я после школы у него секретарем работал до мобилизации.
— Так-так... Вроде отчета, значит?
— Нет, зачем отчет? Мать писать не умеет. Идет к нему. Он пишет.
Дядя Федя понимающе кивнул, помолчал, оглядываясь по сторонам, и уточнил:
— Ну, а мать-то как там?..
— Ничего. Колхоз помогает. Город рядом, базар есть. Наш колхоз «Джал» близко от города Фрунзе. В других местах не знаю как...
Дядя Федя опять кивнул.
— Везде сейчас тяжело... Но скоро закончим...
Он затоптал окурок и встал с таким видом, словно собирался сейчас «закончить». Хусаин тоже поднялся. Он уже привык делать все так же, как этот спокойный, рассудительный солдат. Они сходили на батарею, попросили пополнения из тех, кто остался без орудий. Потом устроили новую позицию, использовав подбитый танк как прикрытие, пообедали и приготовились к следующим боям.
В это время позиции обходил командир полка гвардии майор Репин. Увидев дядю Федю, он задержался, присел выкурить папиросу, как с хорошим знакомым. Они были земляками, разговор начался с взаимных вопросов о домашних, потом перешел на текущие дела.
— Твой?— спросил майор, постукав костяшками пальцев о броню танка, у которого они сидели.
— Точнее будет — его,— дядя Федя кивнул на Хусаина.
— Один?
— Нет, не один, вон тот еще, а потом бронетранспортер,— дядя Федя показал на выгоревшее поле, где застыли подбитые танки и бронетранспортеры.
— Почему представления нет?
— Некому писать, товарищ гвардии майор. Командир орудия тяжелый, в санбат унесли. Командир батареи... Сами знаете... Грамотный был человек. Я думаю, после войны вышел бы в ученые...
— Подожди, Федор Михайлович, о капитане будет другой разговор. Рассказывай, как у вас было,— майор достал из планшетки блокнот, приготовился записывать.
— Как было...— нехотя говорил дядя Федя.— Обыкновенно. Могу сказать только вот про него,— дядя Федя опять кивнул на Хусаина. — Другой бы: «мама!» и — В кусты, когда они повалили, а он даже не оглянулся. Но, признаться, страшно было. Врать не буду. Такой атаки мы еще не отбивали. Один пожар чего стоит...
Майор записывал, расспрашивал о сержанте Кондакове, о подносчике снарядов, потом встал серьезный, сдерживал волнение и поблагодарил. Поспешил уйти, словно был виноват в пережитом бойцами.
Дядя Федя был тоже строгим и тоже скрывал смущение. Понимая его, новый командир орудия старший сержант Воробьев, командир погибшего расчета, приказал вырыть под танком блиндаж, отвлекая этим от неловкой минуты.
— Верно, укрытие получится что надо!— оживился дядя Федя, и Хусаин почувствовал, как самому стало проще и свободнее среди нового расчета.
Копали блиндаж, шутили, говорили, что офицеры специально прислали этот танк, чтобы расчет не пострадал при артподготовке.
— Гореть в нем уже нечему, а пробить его — не просто. Будем, как у Христа за пазухой.
Работа шла споро. До вечера закончили и благоустроились. Собравшись все и заняв место, какое кому понравилось, сидели, продолжали шутить и вдруг замолкли, прислушались. Вдали нарастал и приближался гул тяжелых бомбардировщиков. Никто не сомневался, что это. Все отличали звук своих от фашистских.
— Испытать надумали...— сказал новый командир расчета. Сказал без тени шутки, и никто не улыбнулся. Тяжелые бомбардировщики несли такие бомбы, что танк над головами расчета ничего не изменит, если бомбы упадут хотя бы рядом.
Все притихли, вслушиваясь в гул, а потом потихоньку, скрывая друг от друга, переводили дух. Бомбардировщики свернули на Варшаву, летели по приказу Гитлера, сравнять город с землей.
— Поляки поляков уничтожают с помощью немцев,— проговорил дядя Федя и сплюнул под ноги.
Он сказал об авантюре правительства польских эмигрантов, которое преждевременно подняло в Варшаве восстание, стремясь до прихода Красной Армии установить свою власть и тем самым помешать польскому комитету национального освобождения установить народную власть.
— Еще не убили медведя, уже шкуру делят,— дядя Федя покачивал головой с осуждением и вздыхал.
— Надо скорей гнать фашистов,— горячась сказал Хусаин.
— Надо,—согласился Дядя Федя,— да ведь мы не двужильные. Была батарея, одно орудие осталось. Из пятерых мы с тобой двое здесь. Так что... Сам понимаешь...
— Накапливание сил,— сказал Воробьев, поясняя Хусаину, и добавил непонятное:— Тактика и стратегия...
— Все равно скорей надо,— сказал Хусаин, сжимая кулаки.— Тактика, стратегия—потом, гнать сейчас надо!
Дядя Федя ухмыльнулся в свои прокуренные усы, положил руку на плечо Хусаина.
— Погоним, сынок, погоним...
— Когда?
— Не горячись. Придет время погоним.
Не скоро пришло это время. Только через четыре с половиной месяца.
«14 января 1945 года в боях по прорыву глубоко эшелонированной обороны противника в районе Магнушевского плацдарма, находясь впереди боевых порядков пехоты, в период интенсивной артподготовки и преследования противника, пренебрегая жизнью, уничтожил огнем своего орудия 2 дота, блиндаж, 14 гитлеровцев». Так скупо написано Во втором Наградном листе на орудийного наводчика Хусаина Исманова.
А через месяц он был в Познани. Фронт ушел далеко вперед, на Одер. Хусаин со своим расчетом в составе 82-ой гвардейской стрелковой дивизии «застрял». Фашисты-фанатики сопротивлялись с отчаянием обреченных на смерть.
23 февраля наши войска пошли на решающий штурм. И снова орудие Хусаина было с атакующими. Метким огнем оно уничтожало пулеметные точки, дзоты, блиндажи и косило фашистов. За мужество и умелые действия в этих боях Хусаин Исманов был награжден орденом Славы I степени.
А потом догонял фронт, форсировавший Одер, и снова воевал так, что заслужил орден Красной Звезды.
Закончил он войну последним выстрелом по рейхстагу в Берлине. А вскоре артиллерийский дивизион неожиданно построили по большому сбору. Солдаты спрашивали, по какому случаю, зачем, высказывали предположения, что объявят демобилизацию. Пришли командиры и с ними офицеры польской армии. Когда командир дивизиона назвал фамилию Хусаина, он растерялся, но толчок сзади вывел его из оцепенения, он вышел из строя.
«...За мужество в боях, за освобождение Варшавы,— читал командир дивизиона,— приказом министра обороны Польской Республики награждается медалью «За Варшаву».
Это была восьмая награда гвардейца.
